Интервью с А. А. Локшиным

- На недавнем концерте в зале Чайковского Валентин Урюпин исполнил Первую симфонию Александра Лазаревича Локшина, Феликс Коробов – Пятую симфонию, Михаил Грановский исполнял его в Томске, Новосибирске. Как Вы думаете, это прогресс в актуализации творчества Локшина?
- Такое ощущение, что да. Я бы упомянул еще Титова в Петербурге, он исполнил «Мать скорбящую». Очень хорошее исполнение. Кажется, что что-то изменилось, но я боюсь загадывать. 
- Александр Лазаревич рассказывал что-нибудь про его дружбу с Рудольфом Баршаем?
- Ему не нужно было рассказывать, потому что Баршай приходил домой очень часто. Он в каком-то смысле пожертвовал собой ради моего отца, потому что то, что он исполнял отцовские симфонии, мешало его карьере и у нас, и на Западе. Эта КГБшная история благодаря таким мировым звездам как Рихтер и в известной степени Нагибин, была хорошо известна на Западе: дирижеры все шарахались. Баршаю не дали исполнить «Реквием», хотя он хотел устроить турне по всему миру. В итоге ему не дали исполнить нигде, кроме Парижа и одного города Англии. Уже потом, в 2002 году, он исполнил «Реквием» на закрытии конференции сопротивления в ГУЛАГе. 
- Расскажите, пожалуйста, о семье Александра Лазаревича.
- Родители моего отца были младшими детьми в еврейских семьях в Риге, они поехали искать счастье в Сибирь, в Бийск. В основном, заслуга того, что они там укоренились и того, что они там хорошо освоились и до революции зажили в относительном доставке, принадлежала моей бабушке, которая была акушеркой. Это же специальность жизненно важная. У них была корова, лошадь, серебряные ложки – и это все было заработано ею. А мой дед работал счетоводом, но материального благополучия семье не приносил. Во время революции экспроприировали все, что возможно, были и анекдотические случаи – приходили красные, отбирали одеяла. Моя бабушка все выхватывала и прятала, чтобы спасти от экспроприаторов. Мой дед после революции, когда объявили НЭП, решил сделаться НЭПманом, потратил оставшиеся деньги на то, чтобы накупить грампластинок и специальный прибор, которых делает из них пуговицы, - и разорился, полностью. Он стал лишенцем. И они переехали в Новосибирск, где мой отец поступил в школу. В 1936 году директор Новосибирской школы увидел выдающиеся способности моего отца и направил учиться его в Москву. Там он поступил в Консерваторию. В 41 году его выгнали из Консерватории за сочинение «Цветы зла» на стихи Бодлера и не дали диплом. Это сочинение как раз недавно исполнил в Томске Грановский очень удачно. А в 41 году А. Локшин отправился в Новосибирск лечиться и там написал другое дипломное сочинение – «Жди меня» на Симонова. «Жди меня» исполнил Мравинский, был большой успех. Соллертинский говорил какие-то замечательные слова. Педагог моего отца, Н.Я. Мясковский, тогда попросил другого дирижера, Аносова, привезти это сочинение в Москву. Это сочинение исполнилось в Москве с большим успехом, тогда отца восстановили в Консерватории аж до 1948 года. Тогда он был уволен из Консерватории, где числился ассистентом. Были обвинения в адрес увольняемых музыкантов в пропаганде чуждой музыки. А вообще-то все уволенные были евреи. Потом начались очень страшные годы, когда посадили Веру Ивановну Прохорову и Александра Сергеевича Есенина-Вольпина. По-видимому, слух о том, что их посадил мой отец, заинтересованные люди начали распространять сразу. Но люди не верили, потому что образ моего отца не вязался с образом доносчика. А потом, когда в 53 году Вольпин вернулся, а в 56 году вернулась Прохорова, это обвинение ширилось. Когда отец заболел, перестал выходить из дома и появляться в Союзе композиторов, все это расцвело пышным цветом. Этих двух посадили не потому, что кто-то на них донес, а для того, чтобы скомпрометировать Локшина. Почему эти обвинения несерьезны? Вольпин был человек, который фонтанировал антисоветскими лозунгами, без малейших признаков страха, публично – это был его образ жизни. В органах про него знали все. 
- Как подействовало это событие на жизнь Вашего отца? 
- После этого события круг общения сужался. Пока он был более или менее здоров, все было неплохо. Ему очень помогал Шостакович. Был такой замечательный человек – Анатолий Михайлович Кузнецов – публикатор писем Юдиной. От него мы узнали, что мой отец сделал переложения каких-то симфоний Малера для рояля. Юдина писала об этом, что это сильнейшие музыкальные впечатления, сама их исполняла где-то в Грузии. Кузнецов спрашивал: «Где же эти ноты?», но они пропали.
- Насколько сильный отпечаток наложило дело с доносом на исполнение музыки Локшина? 
- Среди сочинений моего отца довольно много что исполнялось при его жизни. Были изрядные трудности, но совсем перестали исполнять после смерти Шостаковича и после эмиграции Баршая. 
- Как Александр Лазаревич воспринял эмиграцию Баршая?
- Это он посоветовал ему уехать.
- А сам он не думал об эмиграции?
- Нет, не думал, и, мне кажется, правильно делал. На Западе был достаточно узкий слой русскоязычных эмигрантов. И он весь был заражен этой сплетней. Там существование было бы просто невозможным. Здесь все же оставались люди, с которыми он мог общаться.
- Меерович..?
- Да, а также Инна Львовна Кушнерова – замечательный человек, его ученица с выдающимися музыкальными способностями. Он пытался ее и Юдину научить играть по партитуре – в отличие от Кушнеровой у Юдиной ничего не получилось. 
- С Мееровичем они работали в Союзе Композиторов?
- Числились. Отец был принят в Союз композиторов после сочинения «Жди меня». 
- Когда Александр Лазаревич писал «Цветы зла» на Бодлера, он понимал, что может за этим последовать?
- Мне очень трудно об этом судить. Ему было 19 лет. Но Бодлер не был так уж запрещен. Мой отец очень любил стихи. Когда ему попадались какие-то тексты, которые было неудобно петь, он своей рукой их менял. Например, «Мать скорбящая» на ахматовский Реквием, в нем он железной рукой заменил «тифозным чадом» на «тифозным ядом», чтобы было удобнее петь. Или «с гирькой подкрадись как опытный бандит» на «и подкрадись с ножом как опытный бандит». Я думаю, что это нормально. Он так делал до тех пор, пока ему не попался Фауст, песенки Маргариты. Было такое место в переводе Пастернака:
На камушке том моя мать
(Мороз подирает по коже!),
На камушке том моя мать
Сидит у придорожья.
Он меня спросил: «Что делать?». «Мороз подирает по коже!» - это ремарка, это нужно в музыке отразить. И я ему помог: «Напиши: 
На камушке том моя мать 
Денек такой непогожий».
И это ему подошло.  
- А песенки Маргариты – они же позже были расширены до Трех сцен из Фауста. С чем это было связано?
- Мне это самому непонятно, потому что отец часто говорил, что к старым сочинениям лучше не возвращаться, не исправлять их. Он мне рассказывал про Пастернака, который свои ранние стихи потом правил и приводил пример: 
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.
При чем тут канапе? Что это такое? Совершенно не понятно, но гениально. Это ранняя редакция. Прошло двадцать или более лет. Пастернак читает, по-видимому, сам и не понимает, что это такое, поэтому исправляет:
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в пути,
Оно грандиозней святого писанья,
Хотя его сызнова все перечти. 
Для моего отца это значительное ухудшение. Логика торжествует, а поэзия пропадает. В этой связи кажется непонятным, зачем Локшин вернулся к старому сочинению. Баршай тоже морщил нос. Но потом он изменил свою точку зрения. Я тоже, я поражен – это одно из моих любимых вещей. Получилась очень цельная вещь.
- Что сам Александр Лазаревич выделял в своем творчестве?
- Есть объективный критерий, хоть и не совсем правильный: это количество переписанных от руки авторских экземпляров партитур. Тут рекорд за тремя сочинениями: Реквием, Три сцены из Фауста и Мать скорбящая. Мне кажется, есть одно сочинение, которое он сам загубил. Это связано со стихами: это квинтет на стихи Франсуа Вийона в переводе Эренбурга. У Эренбурга есть такие слова:
Того Ты упокой навек,
Кому послал Ты столько бед,
Кто супа не имел в обед,
Охапки сена на ночлег.
Мой отец, к величайшему сожалению, испортил этот текст, он вставил туда лишнее слово, ему захотелось, чтобы все было грамматически выверено:
Того Ты упокой навек,
Кому послал Ты столько бед,
Тому, кто супа не имел в обед, 
Вставил это «тому». Это, на мой взгляд, испортило сочинение, которое мне очень нравилось бы, если не было бы этой вставки. На самом деле это удивительно, многие сочинения существуют только как целое. Изменив деталь, как разбитый стакан – разбивается на осколки. Я абсолютно уверен, что он был неправ. Грамматическая неправильность – это та свобода, которую может позволить себе поэт, ее надо отличать от неграмотности. 
- Александр Лазаревич испытал явное влияние Малера. Известно ли, как ему удалось познакомиться с этой музыкой в то время?
- Эта музыка была почти запрещена. Думаю, что это могло произойти в Новосибирске, где был Соллертинский, в 40-х годах. Может быть, уже в Москве.
- Баршай – автор инструментовки и автор окончания «Искусства фуги». Есть две редакции. Как я понимаю, к первой редакции имел отношение Александр Лазаревич.
- Имел отношение, но это было на уровне устного обсуждения и комментариев.
- В своей небольшой Автобиографии Александр Лазаревич пишет про творческий кризис в 81 году – он замечает это в Первой симфониетте. Как Вы думаете, с чем это связано?
- Это достаточно поздние сочинения: обе симфониетты. Мне кажется, он сам их недооценивал. Как сказал классик, «пораженья от победы ты сам не должен отличать».
- Наряду с Малером, Бергом, Шостаковичем, Александр Лазаревич испытывал интерес к таким музыкантам как Вертинский и Галич. Что он любил?
- Вертинского очень любил. «Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, и смешные букашки облепили его», - это очень ему нравилось. С Галичем его познакомила Ирэна Владимировна Лаврентьева. Слухи циркулировали, а она приносила почитать отцу «Август Четырнадцатого» Солженицына, но ему книга не понравилась. А также она приносила Галича, думаю, что ахматовский Реквием тоже принесла именно она, в самиздате. Галича он очень любил. Я как-то дал ему послушать Высоцкого, тот произвел значительно меньшее впечатление, чем Галич. 